"Мне всё кажется, что на мне штаны скверные, и что я пишу не так, как надо, и что даю больным не те порошки. Это психоз, должно быть." А. П. Чехов
Название: "Секстет Облачный Атлас для Оркестра"
Автор: S is for Sibyl
Бета: fairy
Пейринг: Роберт/Сиксмит
Рейтинг: R
Жанр: слэш, драма
Размер: мини
Саммари: вся жизнь в одном мгновении
Дисклаймер: всё брату и сестре Вачовски и великолепному Тыкверу; Дэвиду Митчеллу.
Предупреждение: слэш
Размещение: только с моего разрешения
Секстет Облачный Атлас для ОркестраСекстет Облачный Атлас для Оркестра
Прочти это послание, как если бы глядел на холм в Гластонбери, вслушайся в него, как ребенок, прижимающий к уху морскую раковину, поверь мне, Сиксмит, как если бы вкладывал свои пальцы в раны Иисуса.
Я был рождён тишиной, мать мою звали ввысь альпийские горы - она вся расточилась по пути, ее слезы воспевали эдельвейсы, а сон-трава вплелась в разметавшиеся по обнаженной спине волосы. Каждое утро она омывала свое лицо в горной тиши и мчалась к самым вершинам, а рот ее ухал сычом и кричал беркутом.
Я был воспитан на чёрном рассветном молоке испепелявшего меня безмолвия, мой рот был усеян язвами, на руках отслаивалась кожа, а волосы я смачивал тушью, дабы обмануть тьму. Мне казалось, что мой чердак, выходящий окном на заброшенную церковную колокольню, удушит меня этим нескончаемым потоком тишины и бездействия.
Я был нем и наг, пока полуразвалившаяся, разобранная по волокнам колокольня не издала один из своих редких и случайных звуков. Этот удар одной медной пластины о другую стал смертельным тычком в висок, одним из дождливых дней, расцвеченных бутылочным стеклом, прикосновением к чужой коже, облизанной ночным полумраком, - первым легким касанием после долгих лет стыдливого уединения. Это роза, мой дорогой Сиксмит, роза во вдовьем покинутом саду, и боль от ее шипов, и багряный, с привкусом крови, поцелуй ее лепестков. Это родимое пятно, комета в небе, оставленный мной кровоподтёк на твоей шее. Это неумолкающее признание в любви, что само поет свою мелодию на партитурах и на клавишах под моими руками, неумолимо и беспощадно, но так любяще и бережно, как никто другой тебе не споет.
Музыка как вечная крайность, как заледеневшее тело моей матери в оковах альпийских ледников, как шаги по натянутой тетиве, под самым небесным куполом, с вечной оглядкой на землю. Это смертельное соревнование с нотами, их переливами, сплавами, связками, будто коньячные смазанные поцелуи, сливающиеся с ревностными ударами любимых кулаков. Как если бы меня осыпали лепестками роз, а затем выбросили на поруганье на центральную городскую площадь. Но даже тогда я нашел бы фортепиано, чтобы ты услышал, как решительно и безоглядно я люблю тебя, и под моими пальцами – океан, вся карта мира, подвластная моей прихоти, и каждую деревеньку, вулкан или остров я подарил бы тебе. Ведь кто, если не ты, всегда придерживал меня за голени, пока я вышагивал в эскадрилье облаков в ста тысячах футов над уровнем моря.
По утрам я слышу ветреные двенадцать метров в секунду; литавры, и духовые, и нежный всхлип виолончели; шорох спугнутых со стола сквозняком исписанных нотами партитур. Рассветная, густая, как жирное материнское молоко, дымка пышет на нас из окна, а я прикасаюсь к тебе, все еще сонному, огибаю тыльной стороной ладони твое вздрогнувшее плечо. Мои пальцы повторяют точеные созвездия твоих ключиц, меня обволакивает твое глубокое, острое дыхание, будто накануне тебя обтерли корой удового дерева. Я слышу шалый вступительный аккорд скрипки и как ты зовешь меня, слышу игривые голоса смычковых и искусный колокольный звон к заутрене. И вот привлекаюк себе заласканное простыней тело, и с фортепианным звоном ты открываешь глаза. Изгибаешься, и твои юношеские острые голени ранят меня. Я отрывисто бормочу глупые, нежные приказания, а комнату заполняет грохочущий, купающейся в собственном сиянии и божественности оркестр. Ты слышишь, Сиксмит, мы оба неразделимы, как черная и белая нити, свирепо сплетенные пауками в кувшине. Скомканная под нашими телами простыня вспыхивает кремовыми складками и прячет свое в набросках пуговиц и светлых нитей лицо, в то время как дирижер с первой скрипкой поют нам колыбельную - а музыка обдувает нас, взмывающих над нею. Ты вскидываешь руки, зажимаешься, и твое лицо обретает мраморные греческие черты. Я слышу поток междометий и эпитетов, слетающих с заветренных губ, неудержимые всплески бедер и чистый голос Орфея, когда эти губы касаются моего уха. Я сгибаю твои руки, как стебли осоки, слышу трепет тела и его отзвук в моем, пока мы наконец не затихаем в плавных муаровых ритмах рождественских бубенцов.
Ты, симфонии, облака, обвивающие нас лазурными нитями – все это увлекает меня в четырехтактный шумный и переливчатый пасодобль, грошовый перезвон бедности, отдающийся ударами в начале каждого такта посреди молчания смрадных проулков. Руины в утреннем солнце святости и прощаний; твоя нерешительная, такая знакомая, упрятанная в модные костюмы фигура; фарфоровые сервизы, неслышно бьющиеся о зеркала пола; твой смех, что застывает ненаписанной фугой в воздухе – все это даже не сон, скорее, реальность, наслоенная на партитуру моей рождающейся симфонии, преисполненной ретивости и смирения. Если б я мог увековечить мою любовь к тебе, то написал бы тысячи сонат с одним лишь повторяющимся этюдом «Сиксмит». Ведь так проходила моя жизнь в тени ночных призраков прошлого, когда язык был ватным, а твои губы кривились, отрывисто и скомкано шепча моё имя.
Я стою на пороге фатального падения в космос, где твои руки и слова будут уже не властны над моей судьбой, и последним, что заплачет обо мне, станет симфония на расшатанном, занозчатом столе. На ней чернильные кляксы суть облака, а оркестровый струящий звук суть сама земля, вобравшая в себя арктический ядовитый холод, и азиатские равнины, точно материнские раскинутые объятия, и горечь кембриджских будней, и наши с тобой, впитавшие сладость, встречи. Сбереги этот Облачный Атлас, как берег мое дыхание в дни болезненных лихорадок, лишенных музыки и твоих объятий.
Сейчас я слышу твои шаги на лестнице, шутовской ручей саксофона, заполняющий ушные раковины, стук пистолетного дула об эмаль моих зубов. Слышу барабанную дробь дождя, приглашающую взойти на эшафот, топот копыт о брусчатку улицы, рык консьержа на первом этаже отеля, стон клаксона вдалеке. Я слышу грохот пули, горячей, как сконцентрированная в семи граммах свинца шипящая лава, слышу собственный надломленных вдох, написанный мной секстет, звучащий в еще не пораженной болью части сознания, и тебя, Сиксмит, у самой двери, выкрикивающего моё имя:
“Роберт!”
И это точно новорождение: та же боль взрезаемой пуповины, чьи-то обжигающие не меньше пули слёзы на моей заледеневшей щеке. Я снова облеплен коконом тишины. Я слеп и наг, сетчатка выжжена, руки лишены ногтей, а линия жизнь превратилась в одну окровавленную рану. Но вот меня наконец вылавливают за кованными, неведомыми мне вратами, чьи-то руки заставляют открыть глаза, позволяя оглядеть свой новый облик в другой временной ветке, на чужой, приветливой земле. И, знаешь, я слышу только свою симфонию, Сиксмит, и твой доверительный шёпот, навеки заключенный в ней.
Автор: S is for Sibyl
Бета: fairy
Пейринг: Роберт/Сиксмит
Рейтинг: R
Жанр: слэш, драма
Размер: мини
Саммари: вся жизнь в одном мгновении
Дисклаймер: всё брату и сестре Вачовски и великолепному Тыкверу; Дэвиду Митчеллу.
Предупреждение: слэш
Размещение: только с моего разрешения
Секстет Облачный Атлас для ОркестраСекстет Облачный Атлас для Оркестра
Прочти это послание, как если бы глядел на холм в Гластонбери, вслушайся в него, как ребенок, прижимающий к уху морскую раковину, поверь мне, Сиксмит, как если бы вкладывал свои пальцы в раны Иисуса.
Я был рождён тишиной, мать мою звали ввысь альпийские горы - она вся расточилась по пути, ее слезы воспевали эдельвейсы, а сон-трава вплелась в разметавшиеся по обнаженной спине волосы. Каждое утро она омывала свое лицо в горной тиши и мчалась к самым вершинам, а рот ее ухал сычом и кричал беркутом.
Я был воспитан на чёрном рассветном молоке испепелявшего меня безмолвия, мой рот был усеян язвами, на руках отслаивалась кожа, а волосы я смачивал тушью, дабы обмануть тьму. Мне казалось, что мой чердак, выходящий окном на заброшенную церковную колокольню, удушит меня этим нескончаемым потоком тишины и бездействия.
Я был нем и наг, пока полуразвалившаяся, разобранная по волокнам колокольня не издала один из своих редких и случайных звуков. Этот удар одной медной пластины о другую стал смертельным тычком в висок, одним из дождливых дней, расцвеченных бутылочным стеклом, прикосновением к чужой коже, облизанной ночным полумраком, - первым легким касанием после долгих лет стыдливого уединения. Это роза, мой дорогой Сиксмит, роза во вдовьем покинутом саду, и боль от ее шипов, и багряный, с привкусом крови, поцелуй ее лепестков. Это родимое пятно, комета в небе, оставленный мной кровоподтёк на твоей шее. Это неумолкающее признание в любви, что само поет свою мелодию на партитурах и на клавишах под моими руками, неумолимо и беспощадно, но так любяще и бережно, как никто другой тебе не споет.
Музыка как вечная крайность, как заледеневшее тело моей матери в оковах альпийских ледников, как шаги по натянутой тетиве, под самым небесным куполом, с вечной оглядкой на землю. Это смертельное соревнование с нотами, их переливами, сплавами, связками, будто коньячные смазанные поцелуи, сливающиеся с ревностными ударами любимых кулаков. Как если бы меня осыпали лепестками роз, а затем выбросили на поруганье на центральную городскую площадь. Но даже тогда я нашел бы фортепиано, чтобы ты услышал, как решительно и безоглядно я люблю тебя, и под моими пальцами – океан, вся карта мира, подвластная моей прихоти, и каждую деревеньку, вулкан или остров я подарил бы тебе. Ведь кто, если не ты, всегда придерживал меня за голени, пока я вышагивал в эскадрилье облаков в ста тысячах футов над уровнем моря.
По утрам я слышу ветреные двенадцать метров в секунду; литавры, и духовые, и нежный всхлип виолончели; шорох спугнутых со стола сквозняком исписанных нотами партитур. Рассветная, густая, как жирное материнское молоко, дымка пышет на нас из окна, а я прикасаюсь к тебе, все еще сонному, огибаю тыльной стороной ладони твое вздрогнувшее плечо. Мои пальцы повторяют точеные созвездия твоих ключиц, меня обволакивает твое глубокое, острое дыхание, будто накануне тебя обтерли корой удового дерева. Я слышу шалый вступительный аккорд скрипки и как ты зовешь меня, слышу игривые голоса смычковых и искусный колокольный звон к заутрене. И вот привлекаюк себе заласканное простыней тело, и с фортепианным звоном ты открываешь глаза. Изгибаешься, и твои юношеские острые голени ранят меня. Я отрывисто бормочу глупые, нежные приказания, а комнату заполняет грохочущий, купающейся в собственном сиянии и божественности оркестр. Ты слышишь, Сиксмит, мы оба неразделимы, как черная и белая нити, свирепо сплетенные пауками в кувшине. Скомканная под нашими телами простыня вспыхивает кремовыми складками и прячет свое в набросках пуговиц и светлых нитей лицо, в то время как дирижер с первой скрипкой поют нам колыбельную - а музыка обдувает нас, взмывающих над нею. Ты вскидываешь руки, зажимаешься, и твое лицо обретает мраморные греческие черты. Я слышу поток междометий и эпитетов, слетающих с заветренных губ, неудержимые всплески бедер и чистый голос Орфея, когда эти губы касаются моего уха. Я сгибаю твои руки, как стебли осоки, слышу трепет тела и его отзвук в моем, пока мы наконец не затихаем в плавных муаровых ритмах рождественских бубенцов.
Ты, симфонии, облака, обвивающие нас лазурными нитями – все это увлекает меня в четырехтактный шумный и переливчатый пасодобль, грошовый перезвон бедности, отдающийся ударами в начале каждого такта посреди молчания смрадных проулков. Руины в утреннем солнце святости и прощаний; твоя нерешительная, такая знакомая, упрятанная в модные костюмы фигура; фарфоровые сервизы, неслышно бьющиеся о зеркала пола; твой смех, что застывает ненаписанной фугой в воздухе – все это даже не сон, скорее, реальность, наслоенная на партитуру моей рождающейся симфонии, преисполненной ретивости и смирения. Если б я мог увековечить мою любовь к тебе, то написал бы тысячи сонат с одним лишь повторяющимся этюдом «Сиксмит». Ведь так проходила моя жизнь в тени ночных призраков прошлого, когда язык был ватным, а твои губы кривились, отрывисто и скомкано шепча моё имя.
Я стою на пороге фатального падения в космос, где твои руки и слова будут уже не властны над моей судьбой, и последним, что заплачет обо мне, станет симфония на расшатанном, занозчатом столе. На ней чернильные кляксы суть облака, а оркестровый струящий звук суть сама земля, вобравшая в себя арктический ядовитый холод, и азиатские равнины, точно материнские раскинутые объятия, и горечь кембриджских будней, и наши с тобой, впитавшие сладость, встречи. Сбереги этот Облачный Атлас, как берег мое дыхание в дни болезненных лихорадок, лишенных музыки и твоих объятий.
Сейчас я слышу твои шаги на лестнице, шутовской ручей саксофона, заполняющий ушные раковины, стук пистолетного дула об эмаль моих зубов. Слышу барабанную дробь дождя, приглашающую взойти на эшафот, топот копыт о брусчатку улицы, рык консьержа на первом этаже отеля, стон клаксона вдалеке. Я слышу грохот пули, горячей, как сконцентрированная в семи граммах свинца шипящая лава, слышу собственный надломленных вдох, написанный мной секстет, звучащий в еще не пораженной болью части сознания, и тебя, Сиксмит, у самой двери, выкрикивающего моё имя:
“Роберт!”
И это точно новорождение: та же боль взрезаемой пуповины, чьи-то обжигающие не меньше пули слёзы на моей заледеневшей щеке. Я снова облеплен коконом тишины. Я слеп и наг, сетчатка выжжена, руки лишены ногтей, а линия жизнь превратилась в одну окровавленную рану. Но вот меня наконец вылавливают за кованными, неведомыми мне вратами, чьи-то руки заставляют открыть глаза, позволяя оглядеть свой новый облик в другой временной ветке, на чужой, приветливой земле. И, знаешь, я слышу только свою симфонию, Сиксмит, и твой доверительный шёпот, навеки заключенный в ней.
@темы: *фанфики, *персонаж: Роберт Фробишер, *персонаж: Руфус Сиксмит
-
-
26.03.2013 в 23:37-
-
26.03.2013 в 23:44